Мясо - Страница 69

Чтобы телята не сопротивлялись, их ноги и руки связывали тяжелыми ремнями.

Но одно оставалось неизменным.

Пистолет.

Та же конструкция. Та же отдача. Тот же щелчок.

Обездвиженная голова теленка представляла собой отличную мишень. Шанти знал, что после нескольких мгновений пребывания на свету телята уже ничего не видели. В том числе и его. Но это было слабое утешение, ведь он их видел. Он мог смотреть им в глаза, когда убивал. Это были любопытные и доверчивые глаза детей.

Но он был вынужден стрелять в телят, и без колебаний. Он не мог позволить другим скотникам принимать его нерешительность за слабость или страх. Он не мог позволить телятам страдать лишнее мгновение в ожидании смерти. И все равно каждый мускул его тела сопротивлялся, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу несчастного детеныша и спускал курок. Он делал это ради спасения дочерей и собственной жизни.

— Господь превыше всего. Плоть священна.

Шипение. Щелчок.

Закатывались глаза, и показывались белоснежные белки. Напряжение, сковывавшее мягкие слабые тела телят, спадало вместе со спазмами умирающих мышц. Наступал покой. И с ним облегчение.

По крайней мере, для Шанти.

Но на этом его работа не заканчивалась. Ему предстояло сопровождать теленка на всем пути от жизни к смерти с последующим расчленением. Скотники подвешивали бездыханное тело за щиколотки, и Шанти, чтобы обескровить его, делал одно уверенное движение ножом от юношеского адамова яблока к шейным позвонкам, разрезая безголосую глотку. И в небольшую емкость стекала кровь для священных ритуалов «Велфэр».

Шанти перевозил обескровленного теленка к шпарильному чану, где с него снимали кожу. Он подвешивал тело к крюкам, помогал свежевать, обезглавливал вручную, потрошил, нарезал на куски и отделял мясо от костей. Шанти даже знал, как нарезать самые ценные телячьи отбивные из поясничной части туши. Другие скотники занимались конечностями и головами, сортировкой внутренностей. Но он по-прежнему был рядом с теленком, даже когда от того оставались лишь кости, сложенные отдельно, и свежие куски мяса.

В телятнике постоянно слышались тихие перестуки и тяжелое дыхание телят, которые ели, росли, ожидали своей очереди. Он слышал их разговоры.

Он выучил их язык.

Мы для них мягкие и кроткие. Мы первыми приносим себя в жертву. Мы братья в застенках, братья в темноте, мы ценимся выше всех. Потом вступал кто-то один. Братья, я сейчас испытываю страх, который всем нам предстоит испытать. Чувствую, мое время приходит. Поддержите меня, братья, потому что я ухожу. И они отвечали. Брат, ты уходишь, чтобы принести себя в жертву, и мы тоже идем с тобой. Каждый из нас в свое время уйдет. Мы с тобой, брат. Доверяй тем, кому мы служим, потому что они дадут тебе быстрое избавление. Мы все слышим, как подходит конец. Шипение сменялось резким стуком: телята воспроизводили щелчок пневматического пистолета. А потом дрожащие пальцы стучали по перегородкам, имитируя смертельные конвульсии. Тихий скрежет означал звук цепей, на которых подвешивалось тело, а звук XXааа воспроизводил свист разделочной пилы. Укороченные пальцы отстукивали сначала поток, а потом редкие капли крови, вытекающей из шейной раны.

И так продолжалось изо дня в день. Покорность телят судьбе и их глубокая привязанность друг другу были поразительны. С помощью своего языка они пытались соприкоснуться, потому что не могли этого сделать конечностями.

Мы с тобой. Мы здесь.

Они произносили это так часто.

Он был внимателен по отношению к каждому теленку. Шанти жил в мире Избранных телят, в то время как другие скотники жили заводскими проблемами, своей работой, зарплатой и семейными заботами.

Мерзость.

Каждый горожанин, поедающий мясо, был невежествен, порочен и грешен. Это их следовало бы отправить на бойню — и скорость конвейера довести до двухсот голов в час, если только это было возможно.

Да, и Боб Торранс должен был возглавить очередь.

Когда городской колокол отбил три часа утра, они двинулись, молчаливые как тени, зато полные света.

Он взял с собой всех, ему хотелось, чтобы их численность превосходила их мощь. Он знал, что лучше всего проникнуть на территорию газовой станции как можно дальше от главных ворот, куда въезжали грузовики, привозившие зловонные внутренности на переработку. Они пробрались незаметно через дыру в заборе, и Джон Коллинз повел их от одной подстанции к другой, не уверенный в том, какие именно ночью охраняются. Они подложили горючие материалы под цистерны, в которых хранился газ, дымоходы и трубы, закрепили по периметру промышленных зданий.

Если им попадались охранники, они оглушали их несмертельными ударами. В аппаратную можно было пробраться только гуськом, и ее захват потребовал большего мастерства. Но сподвижники были сильны, и борьба долго не продлилась. Когда операторы были обездвижены, Джон Коллинз отключил электричество.

Во дворе станции они взяли всевозможные инструменты — гаечные ключи, топоры, ножи, отвертки, молотки — и устроили настоящий погром. Металл ударял по металлу, и этот звук был гораздо громче того, когда плоть ударяла по плоти. Время понуждало торопиться. Джон Коллинз убедился в том, что газовые хранилища опустошены и все силовые кабели перерезаны. Он и его сподвижники вынесли находящихся в бесчувствии операторов наружу, к главным воротам, подожгли аппаратную и ушли.

Они вернулись в глубины Заброшенного квартала с рассветом, когда взорвались первые цистерны.